И вот на смену прежней, фальшивой, бесплодной, поруганной мечте пришла другая. Она овладела моей душой, моим сердцем, и именно она дала мне силы последовать совету Сирики, совершить последнее отчаянное усилие, дабы исполнить свой долг по отношению к этому бедному малышу. Я уже говорила вам, как долго пришлось мне идти, но, невзирая на все тяготы зимы, одна мысль поддерживала меня: как только я доберусь до вашего форта и передам вам сына, я смогу устремиться навстречу моей любви. Той, что ждет меня в глубине лесов. Я шла на лыжах по глубокому снегу, неся на спине малыша; когда поднималась пурга, мы просили убежища у какого-нибудь кочующего племени и оставались там в течение многих дней, а иногда и недель. Потом я вновь уходила, порой одна, порой присоединившись к какому-нибудь обозу. И пока я шла, прошлая моя жизнь отступала все дальше и дальше. Я думала о Пассаконавее, вспоминала, как день за днем, год за годом он терпеливо являлся ко мне с миской тыквенных семечек, означающих страстное желание, не позволяя себе ни малейшего знака неудовольствия при моем отказе. Я сравнивала его с тем, другим — с «очаровательным» Гарре, любимцем ла-рошельского высшего света. Как мне завидовали, что я его жена! Я и сама сумела убедить себя, что выбрала лучшую партию в городе, и даже в мыслях не смела признаться себе, что ненавижу его — ведь все считали его таким милым, таким добрым, таким внимательным.

Он был красив в своем офицерском мундире, и я была ослеплена. Но этот столь любящий, столь заботливый на людях муж ночью превращался в грубую скотину: я была только средством для удовлетворения его похоти, ради этого он готов был терзать и мучить меня, не обращая внимания на мои недомогания, на мои чувства, на мои желания.

Теперь это прошлое исчезло. Оно никогда не существовало. Осталась только моя мечта. Я мечтаю, как вечером протяну руку к тыквенным семечкам и тем самым исполню наконец заветное желание моего господина Пассаконавея, который так долго ждал этого мгновения. Мечтаю, как проскользну обнаженной под меховое покрывало и раскрою ему свои объятия, как обовью руками его прекрасное золотистое тело, трепещущее от долго сдерживаемой страсти, как прочту на его невозмутимом лице выражение нежной благодарности.

Открыв глаза, она с вызовом взглянула на Анжелику, но взор ее был прям и решителен.

— Я знаю, что вы думаете, госпожа Анжелика, и понимаю, как вам это претит.

Но в одном я совершенно уверена: никогда этот дикарь не будет так груб со мной, как европеец и француз Гарре!

В этот момент в комнату вбежала Онорина. Сразу же узнав Шарля-Анри, она с радостным изумлением окликнула его. Малыш живо поднял голову и устремился к ней.

Женни смотрела, как они обнимаются, тиская друг друга, как прыгают на одной ножке и восхищенно гримасничают. Затем ее трагический взор вновь обратился на Анжелику.

— Прощайте! — вскричала она — Прощайте, госпожа Анжелика! Благодарю небо, что среди всех, кого я знала, последним мне довелось увидеть ваше лицо!

Если бы Анжелика сумела поймать бедную Женни, то попыталась бы убедить ее, что малыш, уже натерпевшийся от жизни, не сможет без нее обойтись.

Она медленно воротилась в залу, оказавшуюся в этот час пустой, и вздрогнула, обнаружив за камином мадам Жонас и ее племянницу Эльвиру, которые, видимо, все время прятались здесь. Они уставились на Анжелику виноватыми взглядами.

— Так вот вы где? — удивилась она — Почему же вы не показались? Вы видели, с кем я встречалась ? (Они утвердительно закивали головами). С бедняжкой Женни. Вы, бывшие ее подруги по Ла-Рошели, могли бы куда лучше моего убедить ее остаться с нами.

Но по выражениям их лиц Анжелика поняла, что они остолбенели от ужаса, словно перед ними предстало привидение.

— Мы, наверное, поступили очень дурно? — отважилась подать голос мадам Жонас.

— Весьма.

Анжелика присела на табурет.

— Мадам Жонас, ведь вы — воплощение доброты! Ничего не понимаю!

— Это оказалось превыше моих сил.

— Я тоже не посмела бы к ней приблизиться, — прошептала Эльвира.

— Но она — ваша сестра во Христе!

— Да, но она побывала в руках язычника, — пролепетала мадам Жонас.

— Пока еще нет, — чуть слышно отозвалась Анжелика. Ее ответ не был расслышан, поэтому она не пустилась в объяснения. После жгучего разочарования, постигшего бедную Женни в Голдсборо, ей действительно не следовало видеться с этими женщинами.

Мадам Жонас всхлипывала, утирая глаза платочком.

— Я знаю этих Маниго. Сара никогда не простит ее, а отец — тот ее попросту прибьет.

— Да, она понимает это и никогда не вернется к отцу.

Мадам Жонас по-прежнему проливала слезы.

— Так ей будет лучше, — молвила она наконец, высмаркиваясь в мокрый насквозь платок.

— Да, вы правы.

Анжелика задумалась о Женни Маниго, юной протестантке из Ла-Рошели, и о метаморфозах, происшедших с ней из-за обрушившейся на нее страшной трагедии, которая подстерегает всех женщин на свете, — похищения.

Окруженная с рождения трогательной заботой, она не оказалась бы в опасности, если бы не религиозные притеснения. Они полностью изменили ее жизнь. Бегство с семьей в Америку; рождение сынишки… А потом — похищение бандой индейцев-абенаков, принявших ее за англичанку. С тем же успехом она могла бы оказаться в лапах ирокезов, если бы те признали в ней француженку.

Она не могла не стать жертвой похищения — ведь она была женщиной, понравившейся вождю дикарей!

Грубо оторванная от привычного существования, в котором она не усматривала ни малейших изъянов, растерявшаяся в незнакомой обстановке, она тем не менее не подвергалась дурному обращению. Мало-помалу там, в лесной чащобе, среди дикарей, беззаботных, насмехающихся надо всем на свете и живущих только сегодняшним днем, она познала любовную страсть, желание, телесные утехи, которые захватили ее целиком и заставили забыть о прежней жизни.

Судя по ее откровениям, дикарь оказался не более жестоким и не менее нежным, чем ее цивилизованный белый муж, зато куда менее требовательным…

Индейцы, расходующие почти все силы на изнурительные охотничьи походы и войну, тоже отдавали должное любви, однако предавались ей весьма умеренно.

У них бытовали запреты и всевозможные свято чтимые традиции, что делало их любовные притязания не слишком частыми. Безудержная похоть, владеющая белыми в любое время дня и ночи, вызывала у них удивление и презрение.

Кроватка с тюфяком была поставлена на ночь в большой комнате, где спали близнецы, за которыми по очереди приглядывали дочери старой кормилицы-ирландки. Неподалеку помещалась и спальня Онорины.

Шарль-Анри, окруженный столь многочисленным семейством, мог спать спокойно — присутствие любящих душ было ему обеспечено.